Евгению Евтушенко – 83!
фото: Олег Климов
Сам не знаю почему, меня тянет в последнее время на эпистолярный жанр, и вместо статей я пишу и публикую письма знаменитым юбилярам и рожденникам, без разницы живы они или мертвы – Мише Шемякину в его Château de Chamousseau во Францию, Осе Бродскому в San Michele в Венецию. А теперь вот Вам, Женя Евтушенко, уж не знаю куда – в Оклахому, где Вы преподаете, или в Москву, где Вы прописаны? Какая разница, когда Вы давно уже гражданин мира, хоть и русский поэт и американский профессор? Как нас всех разбросало по белу свету! Русская культура сейчас повсюду, а центр – нигде. По какому адресу послать мне это письмо? Евгению Евтушенко, Россия — дойдет? Вы сейчас там с прощальным турне по нашей с Вами родине, заранее сообщив нам с Леной Клепиковой о Вашем маршруте – концерт в бардовском кафе «Гнездо глухаря», встреча в Якутске, сольный вечер в Зале Чайковского, гала-концерт в Лужниках, а теперь вот 70-дневное путешествие по Транссибирке от Питера до Владивостока с концертами по всей магистрали. Дай-то Бог, Вам выдюжить!
Несмотря на разноту в возрасте, но по праву давнего знакомства буду называть Вас Женей, как всегда и везде называл – в Москве и Переделкине, в Ленинграде и Коктебеле или здесь в Нью-Йорке, где у нас был общий друг славист Альберт Тодд, профессор Куинс-колледжа, да и мы с Вами там в разное время преподавали. А пишу в связи с Вашим 82-летием – господи, как время летит! – пусть и мнимым, официальным, паспортным: на самом деле Вы родились в тот же день и месяц, но годом раньше: 83! Да и настоящая фамилия у Вас совсем другая – по отцу-немцу Вы — Гангнус, а «Евтушенко» — девичья фамилия матери, да? Сейчас уже кажется немыслимым, чтобы самый популярный русский поэт был с такой иноземной фамилией. Впрочем, дело привычки – русская поэзия пестрит нерусскими именами: Фет, Мей, Надсон, Мандельштам, Пастернак, Бродский. А какая смешная фамилия, к слову, у нашего родоначальника, не я первым заметил: Пушкин.
По любому, с днем рождения, Женя! Как хорошо все-таки что Вы его встретите в пути.
Где-то в самом начале 90-х Берт Тодд привез Вам в Москву первое, нью-йоркское издание моих «Трех евреев» — тогда еще «Роман с эпиграфами»: Вы в нем проходили, как маргинальный персонаж, а главный герой – Бродский. По возвращению в Нью-Йорк, Берт рассказал мне, что никогда не видел Вас в таком гневе после того, как Вы прочли за ночь мою горестную исповедь (как раньше Фазиль Искандер, а позднее Булат Окуджава, но, в отличие от Вас, sine ira et studio). Не спорю, там было, за что Вам гневаться. Честно, когда я надписывал Вам книгу, то предвидел и, грешным делом, предвкушал Вашу реакцию, пусть и в негатив, но меньше всего ожидал, что Вы обидитесь, что в главе о поэтическом турнире Бродского, Евтушенко и Кушнера в нашей питерской квартире называю Вас Евтухом.
Это было в привычках Бродского переиначивать, перевирать чужие имена: Барыш, Шемяка, Лимон, Маяк, Борух (Борис Слуцкий). Соответственно Вы – Евтух. Да и не только один Бродский – общепринятая в наших кругах Ваша кликуха и даже вошла в словари, ничего обидного не вижу. Дело прошлое, конечно, Вы – человек незлобивый и незлопамятный и пару раз порывались меня простить через посредничество нашего общего друга. Помню, когда Вы сняли квартиру рядышком в Куинсе, зашел как-то Берт и спрашивает, нет ли у нас затычки для ванной: «Женя говорит, что простит тебе Евтуха, если у тебя найдется».Увы, затычки у меня не нашлось, и наше с Вами примирение состоялось только на панихиде Тодда.
В отличие от нашей с Вами размолвки, ваша с Бродским вражда была не на жизнь, а на смерть. Помимо прочего, двум русским поэтам было тесно на американской земле, а тем более в одном городе, как он не велик – в Нью-Йорке. Два поэта-культуртрегера, два полпреда русской культуры на один космополитичный Нью-Йорк – как поделить между вами здешнюю аудиторию?
К тому времени Бродский уже покинул Американскую академию искусств из-за того, что в нее иностранным членом приняли Вас, объясняя свой демарш объективными причинами, хотя налицо были как раз субъективные. И вот Берт сводит Вас с Бродским в гостиничном номере, а сам спускается в ресторан, заказывает столик в надежде славы и добра. Выяснив отношения, вы оба-два являетесь через час и поднимаете тост друг за друга, Ося обещает зла на Вас не держать. Все довольны, все смеются — больше других, понятно, домодельный киссинджер. Все верно, Женя? А теперь то, что Вы, Женя, скорее всего не знаете. Недели через две Берт встречает общего знакомого, тот рассказывает, как в какой-то компании Бродский поливал Евтушенко. Берт заверяет приятеля, что это уже позади, теперь все будет иначе, он вас помирил. «Когда?» Сверяют даты — выясняется, что Бродский ругал Вас после Вашего примирения. Наивный Берт потрясен:
— Если бы ты знал, сколько Женя натерпелся от Бродского! – говорит он мне. — Женю тотально бойкотируют в Америке, отказ за отказом, всеобщий остракизм. Особенно здесь, в Нью-Йорке. Какой-нибудь прием или банкет – приглашают Евтушенко, а потом отменяют приглашение из-за того, что гости отказываются рядом сидеть. Я ему не рассказываю, не хочу огорчать. Женя очень ранимый. А твой Бродский… Поэт хороший, а человек — нет.
Вся история из первых рук – от Берта Тодда, а он врать не станет: мормон!
Он был нам с Вами верным другом. Благодаря ему, мы с Леной, едва приехав , получили грант на два семестра в Куинс-колледже, а Вас ему удалось протащить сюда почетным профессором: distinguished professor. Из-за чего и разразился скандал, с участием Бродского, уже на исходе его жизненных сил, ибо, как он считал, Вас взяли на место несправедливо уволенного Барри Рубина, друга и переводчика Бродского. Проживи Бродский чуть дольше, он, возможно, и довел бы этот куинсколледжный скандал до крещендо, с выносом избяного сора на страницы той же «Нью-Йорк Таймс», главного мирового арбитра. Судьба, однако, распорядилась иначе.
В недавнем интервью Вы говорите, что на той панихиде Берта Тодда я передал Вам письмо Бродского, помеченное 8 ноября 1995 года, меньше чем за три месяца до его смерти. Память Вам изменяет, Женя. Вот как было дело. На постпанихидной тусовке мне вручили два письма – о содержании одного, кляузного, я слышал раньше, другое, признательное, оказалось для меня полным сюрпризом. Меня предупредили, чтобы я не читал их прилюдно, лучше – дома, но – нетерпение сердца! — я не внял и вышел из Klapper Hall на лужайку кампуса. Уже зажглись фонари и звезды, с куинсовского холма, как на ладони, сиял силуэт Манхэттена (минус голубые башни-близнецы, к «дыре в пейзаже» надо было еще привыкнуть), стояло бабье, или, как здесь говорят, индейское лето, я был в легком подпитии, но письма меня мгновенно отрезвили. Одно — от Бродского президенту куинсовского колледжа: про увольняемого из-за Вас Барри Рубина. Другое — от Берта второй жене, которую он попрекал, что та раскрыла его тайну третьей жене: что он был агентом ЦРУ. Отрывок из первого письма я прочел Вам на следующий день, когда Вы позвонили мне из Джей Эф Кей перед самым отлетом в Москву. Помню, Вы упрекнули меня в том, что хотя я всегда был веселым, но здесь, в Америке, у меня появилась легкость, с какой я обижаю людей: да, мы такие, как вы рассказываете, но у вас нет сожаления, что мы такие, вы пишете без боли. Не знаю, может Вы в чем-то и правы. Потом речь зашла о Бродском – вот тогда я не утерпел и зачитал абзац из его кляузы на Вас.
Попытаюсь – нет, не оправдать, а объяснить Вам, Женя, почему Бродский ввинтился в эту интригу. По обеим причинам – объективным и субъективным: чтобы защитить старого друга и чтобы в очередной раз шарахнуть по старому врагу. Благо есть повод. Помимо прочего, Бродский терпеть не мог конкурентов. Не в поэзии – он справедливо полагал, что за ним не дует, а в конъюнктуре нью-йоркского культурного истеблишмента, где два русских поэта – чересчур.
Что Бродский не учел – в Америке подобные письма имеют обратное действие. Да и в любом случае, на контринтригу у Бродского уже не было времени. Через два с половиной месяца Вы стояли у гроба Бродского, не подозревая о телеге, которую покойник послал президенту Куинс-колледжа. А если бы знали? Все равно пришли бы – из чувства долга. Как поэт – к поэту. Как общественный деятель – на общественное мероприятие. Как все-таки мертвецы беспомощны и беззащитны перед нами, живыми.
Возвращусь, однако, к Вам – живому. Опять Вы, Женя, в роли жертвы, потому что, уверен, слыхом не слыхивали об интриге в Куинс-колледже. И впервые услышали от меня — я был поневоле горевестником. А что мне было делать? Скрыть от Вас это письмо?
Вы были потрясены и растеряны. Спросили, собираюсь ли я публиковать это письмо.
— Не знаю. Но помяну или процитирую в «Post mortem», моем романе о человеке, похожем на Бродского – это уж точно.
— Вы пишете роман о Бродском?
— О человеке, похожем на Бродского, — еще раз уточнил я на всякий случай. – Чтобы сделать Бродского похожим на человека. Стащить его с пьедестала.
В ту мою московскую книгу вошел и докрассказ «Мой друг Джеймс Бонд» — с этой историей и не только этой. Но предварительно я напечатал его в здешней периодике и послал в «Литературку», которая снова меня вовсю печатала – как до моего отвала, но тут произошла заминка. Главред не знал, что делать, пока не встретил Вас случайно в Переделкине и сказал о своих сомнениях:
— Что делать?
— Печатать! – сказали Вы, не колеблясь.
Спасибо, Женя! Иным я Вас и не представлял – отзывчивым, толерантным, демократичным. Вот еще один наш разговор, когда Вы позвонили мне ночью из Оклахомы в Нью-Йорк: «Вы правильно, Володя, сделали, что написали и опубликовали письмо Бродского обо мне и свой комментарий». Раздрай между нами окончательно ушел в прошлое. Вы правы, Женя, написав мне недавно: «нас связывают сложные, но неразрывные отношения».
А тогда Вы спросили, что я сейчас пишу.
— «Записки скорпиона».
— Нас православных покусываете?
— Евреев тоже. Что эллин, что иудей – едино.
Спасибо Вам, Женя, за все! За Вашу дружбу, в которой Вы вели себя безупречно. За наши совместные прогулки и поездки, за наши разговоры, за Ваши письма и автографы, за Вашу поддержку меня, молодого тогда писателя, за Вашу доброту и гостеприимство – когда мы с Леной приходили к Вам в гости на Котельническую или жили с сыном у Вас на переделкинской даче, где днем мы с Жекой ловили бабочек, а вечером Вы знакомили нас со своими друзьями: среди самых сильных моих впечатлений – Белла Ахмадулина, Ваша первая жена. Спасибо, наконец, за посвященное мне в ответ на мой критический наскок полемическое стихотворение «Многословие», хоть Вы вынужденно сняли посвящение в последующих публикациях после моего отъезда.
Спасибо Вам за эту книгу, которую я дописываю в день Вашего рождения, когда Вы колесите по необъятным просторам нашей родины, и которая выйдет в «РИПОЛ классик» в столице нашей родины. «Еще Россия не сказала свои последние слова!» – не знаю, вошли ли эти пророческие слова в Вашу Великую Антологию Великой Русской Поэзии. А для меня это – рабочий эпиграф к моей книге о Вас и не только о Вас. Пусть эта книга не только о Евтушенко, но Евтушенко – ее центральный фигурант.
Что сейчас говорить о стихах – столько о них говорено — переговорено: в том числе мною – с дюжину текстов в периодике и в моих книгах, там и здесь, о Вашей поэзии. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» — к Вам эта формула подходит больше, чем к кому-либо. Вы и запомнитесь, прежде всего, как поэт-гражданин – один Ваш всемирно прославленный «Бабий яр» чего стоит! Но будь я составителем Вашего «избранного», я бы, отбросив скоропортящуюся стихотворную публицистику, включил туда только Ваша лирические стихи – лучшие из них. Положитесь на мою объективность, тем более Вы знаете, что я предпочитаю иную поэтику, Вы не входите в число моих самых-самых любимых поэтов-современников, небольшой список которых возглавляют Иосиф Бродский – на него я запал с первой встречи, и Борис Слуцкий, которого я полюбил заочно, еще до нашей с ним дружбы. Однако многие Ваши стихи люблю и помню.
Сейчас, в этот день Вашего рождения, я вспоминаю, однако, не стихи, а их автора: Вас, Женя. Если честно, в нашей дружбе, Вы всегда были великодушнее меня. Беру Ваш принцип в последнем Вашем мне письме на вооружение: я люблю людей не за то, что они меня любят, а за то, что я их люблю. Горжусь нашей дружбой, желаю Вам всех благ, обнимаю.
